(из серии "Новички в Америке")
Вообще-то его звали Сергеем, Серегой, Серым, Сергунчиком, но в глаза и за глаза зависла на нем эта странная кличка - Алеша. За особую беспечность, бесхитростность и доверчивость к людям и радиопередачам.
Так как по причинам необычайной одаренности и неизбежной при этом академической неуcпеваемости Алеша таки не закончил ни одно художественное заведение, а у нас на слово никто никому, ты бумагу представь, то в армии ему сначала доверяли красить только заборы, гальюны и газоны, потом -- членов Политбюро, потом - комсостав, потом девочек для прапоров, благо натуры в Вышнем Волочке, где проходила алешина служба, было навалом, штабелями и россыпью. Армия сделала Алешу навсегда худым, тихим и о чем-то задумчивым.
Как только разрешили, он начал молиться Богу, общался с разными духовными лицами и от них перенял манеру говорить с распевным церковно-славянским оканием, за что многие считали его антисемитом.
Пил он, как все, как мыльная опера - ни о чем и бесконечно долго.
По всем бумагам и анкетам он проходил как русский и что его толкнуло сказаться евреем и подать на пмж в Америку, не знает никто, но как-то это ему удалось.
В ночь перед эмиграцией сначала в кружале пили цинандали с хинкали, а потом собралось в уже неалешиной квартире пять-шесть таких же, просидели до закрытия метро и еще пару часиков, офонарели от напареули так, что Алеша еле прополз через шереметьевскую границу и чуть не остался на Западе, в московском дьюти фри шопе, а лететь надо было на север, через полюс, как Чкалову. В самолете ему не спалось и он все спрашивал у бортпроводницы, есть ли в Калифорнии Большая Медведица, без которой он просто не представлял себе жизни.
Как всякий истинно русский полуеврей, он был несчастливо талантлив -- рисовал мрачно и профессионально, но картины не шли - не было имени. Тогда он открыл галерею старинных русских художников. Первой ушла картина Саврасова "Ленин и Ельцин в Горках. Грачи приземлились" (втор.пол. 19-нач.20 вв..), потом пара картин Верещагина (70-е годы 19 в., "Каплан и Монблан" и "Ш-ий Интернационал" по мотивам "Апофеоза войны"). Рисовал он по памяти, но так как нигде, кроме Москвы, Вышнего Волочка и Калифорнии, не бывал, то Балтийское море у него получалось скалистым, как Средиземное, а Крым больше походил на Сахалин. Ну, и что, и кому какое дело до этого в Америке?
Поначалу его картины шли на-раз-хват: каждому покупателю хватало одного раза, чтобы больше в алешиной галерее не появляться. Но потом он набрел на золотую жилу - картину Крамского-Рублева "На троих". Тут была и охотничья версия, и рыбацкая, и профорг-парторг-начальник, и особая тройка, и даже Старшинов с братьями Майоровыми. Как он только ни рассаживал и чем только ни потчевал своих излюбленных персонажей!
Те американцы, что подустали в понимании формальных абстракций мира, и те, что никогда этой мазни не понимали, раскупали алешиных классиков критического реализма и натур-психологизма по мере их создания. Одна дама долго стояла перед "Царь Борис увольняет Чубайса", интересовалась кремлевским интерьером и зарплатой обоих, но картину все-таки купила, по 19.95 за квадратный люйм.
Эмиграция стала постепенно заполняться рутинной борьбой за существование, переходящей в достаток средней руки.
Чтоб жизнь не казалась медом, Алеша женился, но свою Марусю (Марию Изабеллу Амарилью Гарсия-и-Мендоса Санчес) ни капельки не боялся, потому что совершенно не понимал ее мексиканского, да и не интересовался. Детей же пугался панически, даже в зародыше. Бить он свою жену не бил, но поколачивал на православные Рождество и Пасху, в счет будущих огрехов. На все ж ее претензии отвечал всегда коротко и устало:
--понимала бы ты чего!
И это делало их жизнь дружной и бесскандальной.
К устному экзамену на водительские права он долго и тщательно готовился - почти целый день не пил, но все равно не сдал и махнул рукой, решив, что до всего можно дойти своим умом и своими ногами.
Единственное, по чему он скучал и горевал основательно, была баня. Все эти джакузи, сауны и спа вызывали у него отвращение, особенно, когда в парилку вваливался уже и без того потный от разных железяк негр, в спортивной одежде и кроссовках, разворачивал газету и начинал шуршать всеми ее пятьюстами страницами.
-- такого уже не отмоешь, -- обреченно выходил Алеша из сауны, открывал пиво и под тихий бульк вспоминал шальные Зубаревские и неистовые Машковские, раннее морозное воскресенье, запах вяленого веника и хруст соленого рыночного огурца для изгнания вчерашнего перед парилкой.
С годами Алеша с удивлением заметил, что на родине давно бы уже откинул копыта, а здесь даже не постарел. "И чего б мне сразу здесь не родиться?" - недоумевал он, наливая себе и Марусе по последней, на сон грядущий, и с этой мыслью отходил в сны - с березками, очередями за чем-нибудь нужным только в утомительном кошмаре, давкой в метро и несостоявшимися картинами.
Монтерей, 30 марта 1998 года